http://polemical.narod.ru/07.htm
ВЛАДИМИР КОЗАРОВЕЦКИЙ
НЕ СОЦИАЛЬНАЯ ОПАСНОСТЬ, А ТОРЖЕСТВО ОДЕРЖАНИЯ
Открытое письмо Ольге Седаковой
Ольга Александровна, здравствуйте!
Я с благожелательным интересом относился к вашему творчеству в 80-х, когда мы оба были членами секции критики и литературоведения в профкоме литераторов при издательстве «Советский писатель»; таким же благожелательным мое отношение осталось и сегодня, свидетельством чего может служить моя заметка «Об одном стихотворении Ольги Седаковой», написанная мною не под заказ, просто для собственного уяснения, что за поэт Ольга Седакова, и так же, как и это письмо, поставленная на сайт Лито.ру (http://www.lito.ru), – хотя я вполне допускаю, что вы отнюдь не со всем, в ней сказанным, согласитесь.
С тем же интересом я прочел стенограмму вашей лекции «Посредственность как социальная опасность», прочитанной 25 февраля 2005 г. в клубе Bilingua и 28 ноября того же года в Архангельской областной публичной библиотеке, а недавно изданную отдельной брошюрой; она неоднократно воспроизводилась и на различных сайтах, например, Полит.ру (http://www.polit.ru/lectures/2004/12/20/sedakova.html), Интелрос (http://www.intelros.org/lib/statyi/sedakova2.htm), Центр Мизеса (http://liberty-belarus.info/content/view/280/56/) и др. Однако сопротивление, которое у меня вызвал при чтении ее текст, меня насторожило, а потом заставило и сесть за это письмо – или, если хотите, за ответ на тот вызов, каким все еще выглядит ваша лекция: ведь за эти два с половиной года не нашлось никого, кто вам возразил бы по сути, а сам факт ее отдельного издания свидетельствует, что вы не только не отказались от высказанных в ней взглядов, но и настаиваете на них и придаете им большое значение.
Я начну с второстепенного, но зато более наглядного: с ваших примеров. Странным образом они у меня вызывают совершенно не те чувства и мысли, какие они вызвали у вас. Это было бы естественно при размышлении над одними и теми же проблемами двух разных людей, когда бы наши подходы и выводы не отличались столь существенно. Для меня, например, несомненно, что история с хельсинкскими студентами – всего лишь анекдот. Этим студентам, которые требуют, чтобы им не преподавали чего бы то ни было трудного для понимания, можно было бы напомнить, что, во-первых, учиться – и значит преодолевать трудности, а, во-вторых, что они, скорее всего, занимаются не своим делом. Попробуйте представить себе, что с такими претензиями («мы обычные, простые люди — не требуйте от нас невозможного, все должно быть для простых людей”) к преподавателю подошли бы студенты, обучающиеся на программистов. Или студенты Физико-технического института. Или к тренеру – его ученики. Или к руководителю любой сколько-нибудь серьезной фирмы – его подчиненные.
Эти студенты позволили себе выступить с такими требованиями только потому, что им это позволили. Вот с тех, кто отвечает за учебный процесс и такое допускает, – с тех и спрос. И если уж кто и подходит под понятие «человек паники», так уж скорее это сами преподаватели, а не студенты. На самом деле виноваты в сложившейся ситуации в этом университете попечительский совет, профессура и кто там еще, от кого зависит учебный процесс, но вряд ли имеет смысл из этого и других подобных ему примеров делать индуктивный вывод о подобном состоянии мира вообще. Во всяком случае, профессора, которые подходили к вам и вас благодарили за то, что вы в своей лекции показали этим студентам порочность их претензий, – эти профессора у меня ни сочувствия, ни уважения не вызывают; представьте себе, что с такими требованиями студенты подошли к вам: как бы вы лично на это среагировали? Я полагаю, что вы, вопреки их требованиям, либо продолжили бы свое дело так, как считаете необходимым, либо – если бы на вас давила администрация – отказались бы вести курс, но в любом случае указали бы обнаглевшим студентам положенное им место, не нуждаясь в чьей бы то ни было благодарности.
В областях знаний, связанных с техническим прогрессом, такой анекдот невозможен в принципе; в гуманитарных областях – да, подобное реально, хотя, повторюсь, это всего лишь анекдот, возможный лишь в том случае, если в данном конкретном заведении до такой степени упал уровень преподавания вообще. А вот это совершенно реальная ситуация: к руководству в учебных заведениях все чаще рвутся из конъюнктурных или коррупционных соображений – и как раз такие люди и опираются на подобных преподавателей и студентов. Вот такие руководители и представляют собой несомненную социальную опасность – хотя вряд ли вы сочтете возможным назвать любого из них «человеком паники». Но когда мы говорим о таких людях, их социальная опасность прозрачна, так же как и их умножение в последние годы. Стремление к выгоде, к материальному благополучию, не взирая ни на какие нравственные барьеры, стало столь широко распространенным из-за кризиса религий, и вряд ли это требует дополнительной аргументации.
Что же касается «маленького», «простого человека», то и при советской власти для него никто никогда не старался и никто никаких прав и полномочий ему не передавал. Он мог сколько угодно писать в книгах отзывов, жалоб и предложений, но не он решал, как следует творить художнику, писателю, композитору или как жить ему самому; решала власть. Пользовались этими понятиями исключительно демагоги: когда власти было нужно, она для борьбы с людьми талантливыми использовала эти «требования» мифического «простого человека». С 60-х годов никто и не принимал всерьез ее декларации, кроме ограниченной прослойки одураченных людей, веривших, что в этом государстве действительно все делается для них; в большинстве же над понятием «простой человек» (или «простой советский человек») смеялись или издевались, как и над многими другими политизированными понятиями. Боюсь, что Аверинцев, при всем моем глубоком уважении к этому образованнейшему человеку, был «страшно далек от народа», придавая столь большое значение словам песни «мы впереди планеты всей» применительно к лозунгу «все для простого человека».
В связи с этим ваше утверждение, что такие требования к уровню преподавания со стороны недовольных студентов стали для «того» мира типичными и что это в некотором роде его будущее, которое мы уже «прошли», – такое утверждение, мягко говоря, мне не кажется убедительным. Точно так же «тезис» европейских редакторов и издателей «Наш читатель этого не поймет!» больше говорит о конформизме – или ограниченности – произносящих эту фразу, чем о тех, кто «не поймет». И здесь причина возникновения этой фразы – отнюдь не в «маленьком» или «простом» человеке, или, как вы его называете, «человеке паники», а, опять же, в тех, кто получил власть решать, поймет это читатель или нет, – разве только «маленькими» и «простыми» считать этих самых редакторов.
А вот вам и подтверждающий пример. В журнале «Континент» была опубликована повесть талантливого прозаика Евгения Федорова «Поэма о первой любви»; вероятно, под предлогом «Наш читатель этого не поймет!» на писателя было оказано давление, и он вынужден был ее сократить так, что иначе чем оскоплением это назвать нельзя (подробно об этом см. на сайте http://polemical.narod.ru мой материал «В угаре политического разболтая»). Доказательством такого давления служит тот факт, что автор одновременно опубликовал повесть в полном виде еще в двух местах: в красноярском альманахе «День и ночь» и в книге. Не станете же вы всерьез утверждать, что подобное происходит под давлением «маленького человека» откуда-то снизу, извне журнала! И согласитесь ли вы отнести к этой категории редактора журнала, в котором вы регулярно публикуетесь?
Не меньшее сопротивление у меня вызывает ваш комментарий к формуле «ворюги мне милей, чем кровопийцы». Вы говорите: «Поэтический смысл строки Бродского не обсуждается». На самом деле обсуждать нужно именно поэтический смысл этой строки: ведь ни ворюга, ни кровопийца не может быть МИЛ в принципе (Бродским сказано именно «ворюги», а не «воры»). Ложность формулы – следствие слабости именно поэтической строки этого стихотворения Бродского (если, конечно, считать, что словами, произносимыми Плинием-старшим, Бродский выражал свое отношение к жизни – а именно так и читалось тогда и продолжает читаться сегодня это стихотворение). Вместе с тем считать, что эта строчка была кем бы то ни было принята как руководство к действию, – на мой взгляд, такое же заблуждение, как и представление о былом значении в нашей жизни понятия «простой человек». Эти представления явно умозрительны, и живи вы хоть в малой степени жизнью «простых советских людей», подобное никогда не пришло бы вам в голову. «В лучшем случае» люди эту строку Бродского в разговорах цитировали как оправдание тех или иных своих взглядов, действий и поступков, но уж точно не руководствовались ею.
Вызывает удивление и ваш тезис о «хулиганском» происхождении посредственности. Когда я вижу толпу молодых людей, крушащих автомобили или ларьки (в отличие от вас, я иногда смотрю телевизор), я не могу отделаться от ощущения, что их ведет особая психология стаи и что их толкнули в стаю чувство несправедливости окружающего и безрелигиозность, элементарное непонимание простейших нравственных истин. Отморозков в толпе не бывает много, их всегда единицы – хотя именно они, как правило, и бывают «матками», – но они были «хулиганами» и в деревне, просто там их хулиганство проявлялось по-другому. Хулиган – категория не цивилизационная, а человеческая, следствие не столько воспитания, сколько характера. А характер не выбирают. Тот факт, что слово «хулиган» ведет свое происхождение от фамилии семьи докеров, ничего не меняет и не добавляет к пониманию происхождения посредственности: не считать же нам садизм привилегией исключительно маркизов!
Когда Булгаков превращает собаку в человека с сучьей психологией, он просто доводит до абсурда саму идею такого превращения: ведь пес мог стать и добрым человеком, но в этом случае не было бы возможности создать художественное произведение на этом сюжете. Сделав героем этой повести агрессивную посредственность, всем своим обликом и поведением противоречащую понятию «человек», Булгаков сделал саму идею такого превращения наглядно смешной. Тот факт, что вам, в отличие от зала, не было смешно на постановке «Собачьего сердца», несомненно характеризует с определенной стороны эмоциональность вашего восприятия, но вряд ли может стать основой для обобщений. Скорей уж это свидетельствует о такой рафинированности вашего образования и воспитания, при которых соприкосновения с реальной действительностью могут вызывать у вас достаточно неадекватную реакцию. Может быть, это и хорошо для духовного самосовершенствования, для созерцания «внутренней жизни», но такой «интеллектуальный герметизм» вряд ли дает возможность объективно судить о «социальной опасности».
Все эти приводимые вами примеры, от анекдотичных, вроде истории про «циркового» исполнителя стихов, до явных и неявных цитат из классиков производят странное впечатление: все это «не о том», все это «вокруг да около». Мало того, что они, эти примеры, сомнительны по выводам из них, так еще имеют и весьма отдаленное отношение к теме лекции, демонстрируя эрудицию, а не глубину мысли и ее движение. Между тем серьезность поставленной задачи и болезненность самой постановки этой проблемы требуют чрезвычайной осторожности в подходе и предельной ясности в выражении, требуют аксиоматичности высказываемых постулатов и безупречной логики, и одновременно – постоянной «сверки» с жизнью.
Ваше желание избежать упреков в элитаризме более чем понятно, но как раз опасение такого рода и свидетельствует о том, что вы прекрасно понимаете, как это слово – «посредственность» – понимает и воспринимает мир сегодня. И тем не менее вы от такого понимания сознательно уходите. «Внутренняя жизнь», «старая правда» – понятия, в общем, известные и широко употребляемые, как, впрочем, и понятие «посредственность». Но почему бы вам, в таком случае, не обсуждать проблему посредственности на материале литературы – того, что, по существу и является средоточием вашей «внутренней жизни» и где «старая правда» не требует введения новых смыслов этих понятий, как вы поступили со словом «посредственность»? Чем же объяснить, что именно литературу вы и не стали использовать как материал для размышлений и обобщений, а вместо этого стали оправдывать переосмысление этого слова? Не опасением ли, что вы в этом случае вступили бы на зыбкую почву, чреватую в каждом случае, когда вам пришлось бы называть имена (или – что то же – не называть), упреками в высокомерии и в том, что «наш читатель этого не поймет»?
«Чтобы избежать легко предсказуемых обвинений в элитаризме, высокомерии и т.п.», вы говорите: «Посредственностью, которая составляет социальную опасность, я отнюдь не называю человека, у которого нет каких-то специальных дарований, совершенно не это. Я называю так человека паники, панического человека; человека, у которого господствующим отношением к жизни является страх и желание построить защитные крепости на каждом месте». И далее: «Русское слово «посредственный» по своей морфологии позволяет понять его по-разному: посредственный как нечто посередине, ни то, ни се – или иначе: как человека, которому необходима опосредованность, который воспринимает все только через готовые, опосредованные формы: он не может перенести прямого, неопосредованного, непосредственного отношения с миром».
Что касается первого значения, то я готов согласиться: в таком значении это слово стоит в словарях и иногда еще употребляется в жизни. Например, у Даля: «Средний по качеству, ни большой, ни малый; ни лучший, ни худший. Нпр., посредственное знанье, ученье, пониже изрядного». Или у Ожегова: «Среднего качества, заурядный. Посредственный писатель; посредственный ответ на экзамене». Хотя чаще – а то и почти всегда – в современном русском языке слово «посредственность» теперь используется в другом значении, приводимом Ожеговым: «посредственный, бездарный человек». А вот во втором значении, которое вы приводите (опосредованность), в жизни слово «посредственность» не употребляется – да и в литературе тоже (так же как слово «опосредованный» не употребляется в смысле «посредственный»). Я думаю, вам было бы чрезвычайно трудно найти пример употребления такого существительного или прилагательного не только в художественной, но даже и в филологической литературе. (Единственный известный мне пример употребления наречия, производного от этого прилагательного, приведенный в Академическом словаре, – явно отдает неологизмом, неудачно придуманным режиссером Н.П.Акимовым и потому в русском языке не прижившимся.) Спрашивается, зачем же понадобилось такое «словотворчество» – при том, что само это понятие вынесено в название лекции? Ведь несоответствие вашей трактовки этого слова его общепринятому пониманию делает вашу лекцию неминуемо спекулятивной.
На самом деле есть и третий смысл этого слова, в котором оно употреблялось уже в XIX веке, а у нас стало часто употребляться еще в 60-е годы прошлого: посредственность в расширительном значении, как категория, обозначение людей, не обязательно организованных в какое бы то ни было сообщество. Именно в этом значении использовал, например, это слово Ортега в «Восстании масс» (1926): посредственность как обозначение среднестатистической заурядности, обозначение неталантливости «толпы», бездуховности масс. Именно так и воспринимается название вашей лекции, именно этим она привлекает общий интерес – и как раз в этом она всеобщий интерес обманывает.
Если обнажить корни посредственности, станет заметно, насколько далеко вы отошли от истинного смысла этого понятия. На самом деле слово «посредственность» обидно – а именно этого вы изо всех сил старались избежать – лишь на первый, поверхностный взгляд. Ведь очевидно, что нельзя воспринимать это слово в смысле «абсолютная посредственность», то есть посредственность во всех абсолютно областях знания или деятельности. Если человек посредственен в какой-то области, это не значит, что нет никакой другой области, где бы он мог проявить способности, иметь успех и не был бы посредственностью. Это соответствует и современным исследованиям: практически нет людей, у которых не было бы каких-нибудь способностей в одном из родов жизнедеятельности. Следовательно, проблема не в том, что многие люди вообще посредственны, а в том, что они занимаются не своим делом; именно в этом случае проявляется их посредственность, становится очевидным их несоответствие занимаемой должности, званию, известности и т.п.
Таким образом, реальная опасность заключается в том, что посредственность занимает не соответствующее ей место, место, на котором проявил бы себя лучше кто-нибудь другой. Посредственный человек может не осознавать, что он занимает чужое место, но чаще всего, почти всегда он это знает. Когда человек, занимающийся не своим делом, осознает это и принимает без чувства обиды, его несоответствие делу не столь страшно. В этом случае он уступает свое место более способному или таланту, как только тот возникает, без борьбы. Посредственность, не претендующая на место таланта, не борющаяся с ним, безобидна, и само понятие посредственность к таким людям приложимо лишь условно, без того негативного смысла, который этому слову обычно придают.
«Жить – значит вечно быть осужденным на свободу, вечно решать, чем ты станешь в этом мире… Даже отдаваясь безнадежно на волю случая, мы принимаем решение – не решать» (Ортега). Большинству людей свойственно не искать в жизни свой путь, а плыть по течению, подчиняясь складывающимся обстоятельствам. В результате весьма часто, чаще всего люди, выбирая «не решать», занимаются в жизни не своим делом. Они привыкают к такому положению вещей, смирившись, живут по инерции, но в глубине души они понимают это несоответствие. Нагляднее всего для понимания этого несоответствия – их сосуществование с талантом. И в абсолютном большинстве случаев люди принимают превосходство таланта, относятся к нему с подобающим уважением и с любовью: ведь талант – от Бога.
Если же человек не осознает своего несоответствия выполняемому им делу, занимаемому им месту, у него может возникнуть ощущение несправедливости при вознаграждении за труд и распределении материальных благ или почестей, может появиться чувство обиды. Так возникает зависть – чувство весьма опасное по его реальным последствиям в жизни. Ощущение несправедливости – вот первопричина возникновения зависти. Каин, за что ты убил брата Авеля? – Из зависти, Господи.
И наиболее страшна и поистине социально опасна посредственность тех, кто понимает, осознает свое несоответствие и при этом не хочет с этим примириться и сознательно идет на борьбу с талантом. В этом случае зависть к таланту, который очевидно имеет больше прав на определенный род деятельности, питает чувство поистине смертельной ненависти. Человек, испытывающий такую зависть и пестующий такую ненависть, вследствие ложно понимаемой справедливости неминуемо восстает против Бога; вот где истоки всевозможных утопий и революций. Агрессивная, воинствующая посредственность всегда убийца таланта, вот почему все тоталитарные режимы истребляли талантливых людей.
Таким образом социальная опасность посредственности – не в «человеке паники», а в тех, кто, занимая не свое место, место талантливых людей, не хочет уходить со сцены и в борьбе за это «место под солнцем» движим завистью и ненавистью – чувствами отнюдь не паническими. В борьбе с талантом посредственность беспощадна, а происходящее в современной культуре и является следствием этой борьбы. Современный «гуманитарный мир» структурирован таким образом, чтобы облегчить победу воинствующей посредственности. В результате сегодня «на всех углах земного шара» разыгрывается гуманитарная трагедия, свидетелями которой мы и являемся. Особенно хорошо это видно на примере нашей литературной ситуации – но стоит коснуться этой темы, как тут же напрашивается еще одно возражение вам: не социальная опасность, а состоявшееся засилье, или, используя замечательное слово братьев Стругацких, торжество одержания.
«Страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее превосходит», – сказал Бальзак, и вы, конечно, знаете, что нечто подобное о посредственности в литературе сказано едва ли не каждым крупным писателем. Мы видим результаты этой борьбы в сложившейся у нас литературной ситуации. Там, где литературой по большому счету признавались произведения десятков талантливых писателей, сегодня – сотни посредственных. Кто именно из них будет издаваться и продаваться, решает реклама. Авторов не признают, как это было когда-то, а раскручивают. Таким образом у любого посредственного писателя появился шанс, о каком раньше он и мечтать не смел, – стать известным. Не обязательно уважаемым – но хотя бы известным и, следовательно, оплачиваемым. Им есть, за что бороться, и в этой борьбе они не гнушаются любыми средствами.
Посредственность с экрана телевизора заявляет: талант сегодня не нужен вообще, сегодня главное – изобретательность. Заменив талант изобретательностью, она существенно расширила «область своего применения». К тому же, если раньше разделение на таланты и посредственность определялось людьми с нравственным авторитетом и по-своему талантливыми в этой области (области определения степени способностей) – даже в советские годы, когда хоть и подспудно, но существовало общественное мнение, в котором творческие люди, люди таланта, играли решающую роль, – то сегодня именно эти места и заняты посредственностью, и она определяет в средствах массовой информации, кого во всеуслышание называть талантом. Естественно ожидать взаимоподдержки посредственности на всех уровнях литературы – что и происходит в реальной жизни. Посредственность у нас одерживает победу за победой, а результатом такого «одержания» является небывалая серость современной публикующейся литературы.
Правда, победа посредственности, ее одержание иллюзорны, ведь она знает, что занимает не свое место, и в любой момент может обнаружиться, что король голый. Ее усилия направлены на сохранение достигнутого статус-кво. И главным среди этих усилий является всеобщая, молчаливая договоренность посредственности не подпускать талант к литературному процессу и средствам массовой информации. Сущность такой договоренности сродни мафиозной: чтобы сохраниться, она не имеет права дать выйти на сцену ни одному таланту; если же талант все-таки пробивается, его замалчивают. Ведь талант очевиден, и в сравнении с ним посредственность проигрывает настолько наглядно, что общественное признание любого таланта равносильно ее поражению. Разумеется, никакой тайной договоренности, никакого «жидомасонского» заговора не существует – но тем нагляднее эта негласная сплоченность посредственности.
Как она добилась такого самовластья? Самый простой способ – сделать так, чтобы литературного процесса не было вообще. Литературный процесс нужен талантливой литературе, он нужен ей, как воздух, она подпитывается обратной связью с читателями и критикой, творя живое и ощущая себя живой в этом процессе, – но он совершенно не нужен литературе посредственной. У нее другая задача – не литературная, а прагматически-социальная. Вот почему у нас нет литературного процесса – и прежде всего литературной критики.
При советской власти литературная критика была загнана в подполье, поскольку критика принципиально идеологична. Сегодня острая литературная критика не подпускается к литературным площадкам, поскольку нынешней литературе, которая правит бал, она не только не нужна, но и опасна. Посредственность, как бы она ни была изобретательна, в открытой дискуссии неизбежно проигрывает; поэтому у нас имеет место не критика, но видимость критики, не литературный процесс, но его имитация. (См., например, на том же сайте http://polemical.narod.ru мой ответ Л.Аннинскому «Реплика «из тумбочки»» – на его статью в «Литгазете»). Талантливая литература так же, как и литературная критика, загнана в подполье, а посредственность, за отсутствием литературного процесса, за отсутствием литературной критики заняла место талантливой и делает вид, что она и есть литература.
Наша цивилизация – все еще цивилизация печатного слова, даже если мы считываем его с экрана компьютера. Не берусь судить, что с нами будет и как нам выходить из сложившегося положения, если изменится сама цивилизация; возможно, она сама поправит дело. В нашем же случае, на мой взгляд, решающую роль должна сыграть литература. Она должна вернуть свой авторитет и, соответственно, свою нравственную роль и подтолкнуть общество к религиозному возрождению. Но для этого литературу надо «реформировать». Как это сделать при той блокаде, которой таланты загнаны в подполье? Возможно ли прорвать блокаду посредственности? Думаю, что возможно. И даже догадываюсь, как это сделать. Но прежде чем говорить об этом, следует избавиться от иллюзий по поводу того, что на самом деле происходит с нашей литературой. Ибо первый вид созидания – разрушение иллюзий. В том числе и тех иллюзий, которые «вводит в оборот» ваша лекция.
Вы можете упрекнуть меня в «сбое диалога», в том, что я «отвечаю не на то, что вы говорили», что лекция прочитана с одной точки зрения, а мой «ответ» вам написан с другой, а потому и не является ответом. Что ж, я предложил свою точку зрения на поднимаемую вами проблему, и мой взгляд с этой «точки» соответствует заглавию моего ответа. Он соответствует и заглавию вашей лекции, хотя полемически – если, конечно, руководствоваться общепринятым пониманием слова «посредственность». Но, поскольку вы трактуете это слово иначе, справедливость требует разобрать ваш подход к проблеме, посмотреть на ваши доводы с вашей точки зрения – даже если вы толкуете это слово произвольно. Итак, по-вашему, «человек паники», который мир воспринимает только опосредованно и потому подвержен сильному влиянию всевозможных полит- и прочих демагогов и из страха всячески «огораживает» свое место в этом мире, – вот главная социальная опасность на сегодня.
Совершенно очевидно, что для анализа литературной ситуации эта кандидатура никак не годится: все-таки для участия даже в литературной тусовке нужна смелость и активность большая, нежели крохи той, которые вы оставляете «человеку паники». Что же касается ситуации гуманитарно-политической, то я не вижу этому человеку места и в ней. В гуманитарной области засилье посредственности связано с откровенной борьбой за власть и кормушки (с этого я и начал свое письмо) – именно это привело к общему падению уровня преподавания и, как следствие, к «обнаглению» студентов. Но засилье посредственности – процесс для гуманитарной области общий, это не могло не затронуть и политику тоже. Для тех, кто хоть иногда смотрит телевизор, достаточно посмотреть на лица наших ведущих политиков, даже не включая звук. И тем не менее, при всей их серости, они, дорвавшись до власти, с помощью современных политтехнологий так умело манипулируют «маленьким человеком», что язык не поворачивается не то чтобы обвинить, но хотя бы упрекнуть в этом его самого и тем более – назвать его «человеком паники». Люди не «паникуют», людей попросту обманывают. Лучшим доказательством этого является тот факт, что на выборах 80% имеющих право избирать не выказывают доверия избранной ими же власти.
Но если «человек паники» ничего не решает в литературной и гуманитарно-политической ситуации, то, может быть, он представляет социальную опасность в среде церковной? Ответ Иоанна Павла II на вопрос, кто виноват в расколе церквей, – замечателен, я полностью согласен с тем, что в этом виновата посредственность, но, во-первых, такой ответ требует комментария, так ведь можно ответить и на вопрос, кто виноват во всем, что происходит в мире; а, во-вторых, Папа имел в виду совершенно не тот смысл слова «посредственность», какой подразумеваете вы. Посредственность церковной верхушки, которая привела к расколу, – вот та причина, которая имелась им в виду, и, опять же, дело не в «маленьком человеке», не в «человеке паники», а в тех, кто всегда стремится занять командные посты, хотя не имеют на это права. Вот главная проблема, которую, как ни крути, следовало бы обсуждать и от обсуждения которой вы старательно уходите.
Мы не знаем, как наше слово отзовется, но за любое слово, сказанное вовне, обращенное к читательской аудитории, более широкой, нежели круг близких и друзей, наша ответственность утысячеряется. Да, наша ситуация «пестрая и мутная». Говоря вашими же словами, «насилие становится неприметным, носители его – анонимны… Жертв как будто вовсе и не видно». Но тем более мы должны быть предельно ясны и отчетливы, обсуждая «опыт существования в виду зла» (а именно о борьбе добра и зла по существу должна идти речь); мы не имеем права идти «путем новой кривды, то есть равнодушия к тому, что происходит» – ведь это «подозрительно напоминает обыкновенное наплевательство», и возникает опасность нашей сопричастности торжествующему злу. А «союз со злом или даже мирное с ним сосуществование определенно делают для человека невозможной встречу со «старой правдой»». Именно подобный союз со злом людей талантливых – зло абсолютное; я полагаю, Федье, считающий, что всякое зло абсолютно, вынужден был бы согласиться с моей поправкой.
Разумеется, я и не думал обвинять вас в сознательном сотрудничестве со злом – с этого я и начал мое письмо. Именно мое отношение к вам как к человеку талантливому вынудило меня его написать: либо я переоценивал ваш талант, а вы не понимаете, что происходит с русской литературой, либо вы просто испугались открытого разговора о нашей литературной ситуации и, пусть подсознательно, но ушли от него, искусственно подменив суть проблемы. Но в таком случае ваша лекция – чистейшей воды спекуляция, построенная на сознательной подмене понятий. Для меня это даже огорчительнее: талантливых людей так мало, и если еще и каждый из вас станет «человеком паники», поддастся страху и станет вместе с диктующей литературе посредственностью замалчивать опасность сложившегося положения, это станет позором нашей литературы.
5 октября 2007 г.
МЕЛКИЕ БЕСЫ РУССКОЙ ПУШКИНИСТИКИ
В УГАРЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО РАЗБОЛТАЯ
